Мы уже отмечали связь творчества Дали с испанской художественной школой, национальной культурой, с наследием Сур-барана, Веласкеса, Эль Греко, Гойи. Однако он не замыкался только на традициях испанского искусства, о чем свидетельствуют полотна живописца, напоминающие о шедеврах Босха и Вермера, Альтдорфера и Маньяско, Милле и Мейссонье... И в этом — еще одно подтверждение стремления Дали доказать исключительность своего таланта, способность превзойти старых мастеров не только в техническом совершенстве рисунка и живописи, но и по масштабу философских обобщений, художнической изобретательности, вневременной ценности созданных им образов.

Большинство произведений мастера можно было бы определить как воспоминания о будущем. Он словно проецировал прошлое на настоящее и настоящее на грядущее, раздвигая границы времени и пространства, поражая воображение неким космическим размахом. Его тревожные видения напоминают слова Гёте: «Истина — это факел, но факел колоссальный: мы проходим

мимо нес, мигая глазами, и мы дрожим от боязни, что она нас опалит» 31. В какой-то мере мысль, высказанная гениальным немецким поэтом, сопрягается в нашем сознании с картиной Дали «Пылающая жирафа», трактовка которой не обязательно должна напрямую отождествляться с предчувствием трагедии второй мировой войны, с пророчеством грядущей общечеловеческой катастрофы. Хотя именно такая интерпретация, очевидно, наиболее соответствует времени ее появления и позволяет развивать идею тематической связи этого полотна с «Предчувствием Гражданской войны» и «Осенним каннибализмом». И все же если рассматривать картину независимо от конкретных побудительных причин и времени создания, в общем контексте эволюции художественной концепции Дали, то возможно и более широкое ее толкование, что и позволило автору этих строк процитировать Гёте.

Дали строит композицию «Пылающей жирафы» по классическому пирамидальному принципу. В центре, на первом плане, он изображает женскую фигуру, которая словно не умещается в пределах живописной поверхности. Сверху на нее давит густое коричнево-черное марево — то ли закопченный дымом неземных пожарищ небосвод, то ли надвигающаяся грозовая туча. Изломанный страданием силуэт, выразительное движение вытянутых в слабой попытке защититься от неизвестности рук, выпирающие из женской фигуры пустые ящики (из-под груди, от бедра до колена), костылеобразные подпорки, поддерживающие мягкие змеевидные отростки, подчеркивающие надломленность женского силуэта, сама фигура, облаченная в тонкую зелено-голубую струящуюся ткань,— все служит выражению драматического состояния. Слева от центра, на значительном удалении, видна пылающая жирафа, за которой помещено написанное ярким золотисто-желтым бликом сильно уменьшенное изображение человека. Справа, как бы в пространстве между центральной фигурой и силуэтом жирафы, помещена в профиль еще одна женская фигура, напоминающая о неких тотемных божествах. От ее головы поднимаются, подобно голым веткам, артерии или электрические разряды, похожие на мотив из картины «Великолепие руки». Над ней в поднебесье плывут два легких облака, с.которых ниспадает прозрачный поток