Наше детство прошло не столько в доме, сколько в той галерее, которая так хорошо мне помнится. Кроме тубероз, там в огромных кадках росли кусты жасмина и белые лилии, а когда смеркалось, запевали птицы (моя мать очень любила птиц, и у нас всегда жили горлицы и канарейки).

Эта галерея, выходившая на запад, прямо на сад маркизы де ла Торре, где росли высоченные каштаны — вровень с нашей террасой, вела в столовую. На закате ее заливало солнце.

Дом наш стоял на перекрестье двух главных улиц Фигераса. Парадный подъезд вел на улицу Монтуриоль, а другой стороной дом выходил на улицу Кааманьо.

В детстве любимой нашей забавой были переводные картинки. Из-за них нас отовсюду гоняли: блюдце с водой, в котором мы мочили картинки, вечно переворачивалось, заливая диван и кресла, повсюду валялись скрученные бумажки, похожие на слезшую кожицу. Но зато какая красота открывалась, когда мы осторожно, чтоб не повредить картинку, стирали пальцами верхний слой, какие яркие краски, какие волшебные картины — точь-в-точь как в детских снах.

Еще мы любили играть с целлулоидными уточками и лебедями — они нам так нравились! Сделаны эти игрушки были просто замечательно, пластически безукоризненно, а отличить их от фарфоровых было попросту невозможно. Но однажды Сальвадор схватил молоток и расплющил всех лебедей и уточек. Я расплакалась, до того мне стало их жаль! Так славно плавали они в тазу, а теперь ничего от них не осталось — только рваные куски целлулоида.

Как-то раз, когда мы, как обычно, играли в галерее, нас вдруг оглушил вой пожарной сирены. Горел дом на улице Анча.

— Хочешь посмотреть на пожарных? — спросил Сальвадора отец.

Брат тут же вскочил и в мгновение ока просунул голову между каменных балконных балясин — до перил он тогда еще не доставал — и воззрился на пожарных. Но тут же разочаровался. Они были не такие, какими он их себе представлял: что это за пожарные, если каски не сверкают, да и нет этих касок в помине?

— Это не пожарная команда, а куча оборванцев! — и Сальвадор снова уселся на свое место за красным столиком, где мы с ним завтракали на террасе.

Этот столик смастерили специально для нас (брату было шесть лет, а мне два года). Столик вырезали из цельного куска дерева и сделали выемки для ног, чтобы было удобно сидеть. За этим столом, точнее, прямо на нем Сальвадор впервые что-то нарисовал. Не то ложкой, не

то вилкой — тем, что попалось под руку, — он процарапал рисунок, сдирая красную краску: где меньше, где больше, где вообще вгрызаясь в древесину, так что цвет рисунка менялся от насыщенного красного до чуть розового и даже совсем светлого, древесного. Нарисовал же он на столе тех самых целлулоидных лебедей, которых сам же и растерзал.