Все улицы Фигераса обошло шествие: военный оркестр, свита, Короли, а за ними — детская ватага с фонариками. Эти знаки праздника, огоньки мечты горели в вечернем сумраке, а на небе уже мерцали звезды.

Сальвадор как художник, придумавший и расписавший повозку, был членом жюри, которое присуждало премию за лучший фонарик. Легко угадать, кому ее присудили. Да и как иначе? Премия досталась самому простому и самому красивому фонарику — той самой светящейся лилии, сделанной второпях, но с любовью, чтобы утешить плачущего ребенка. Мать мальчика сильно изумилась — она не могла и предположить, что этот клочок белой бумаги, наспех вырезанный зубцами, чтоб только не остался без фонарика ее сын, так понравится жюри и удостоится премии. Но если б не Сальвадор (в этом я совершенно уверена), на этот чудный фонарик никто бы и внимания не обратил, так он был прост, непритязателен и трогателен.

Мама уже не видела ни этого шествия, ни повозки, придуманной и расписанной Сальвадором. А ведь тот День Трех Королей мог бы вознаградить ее за долгие часы, что она провела в трудах, готовя для нас праздники, за долгие бессонные ночи у наших кроваток! Развязка трагедии, подкравшейся так незаметно, коварно и тихо, приближалась. Тревога холодными пальцами уже сжимала нам горло, леденила сердце. Мы таили ее, гнали неотвязные мысли и старались не смотреть в глаза друг другу. А беда уже хозяйничала в нашем доме — она пришла, отняла у нас самое дорогое и надолго осталась с нами, раненными в самое сердце, сломленными утратой.

По утрам, на рассвете боль была особенно мучительна, физически непереносима. Казалось, с ней нельзя прожить и часу, не то что дня.

Но мы, сами не понимая как, — жили. И время потихоньку, медленно-медленно смягчало боль. А может, мы просто свыкались с нею.

Давно смолкли оживленные беседы отца с сыном за ужином. Мы садились за стол молча, и становилось так тихо, что чуть слышное звяканье вилки о тарелку ранило слух. А если под окнами начинала петь шарманка, сердце сжималось, и на глаза навертывались слезы.

Пока мы так и сидели, не притрагиваясь к еде, входила Лусия и, видя, что снова никто не ест, просила:

— Ну, пожалуйста, вы уж для меня постарайтесь!

Мы же, при виде ее доброго, круглого лица, прежде неизменно озаренного улыбкой, а теперь такого печального, и правда старались — старались удержать слезы и не могли, и прятали лица. Добрая и нежная Лусия, вынянчившая нас, слишком сильно напоминала нам детство, а значит, и маму.

Пальмовая площадь, казалось, опустела. Насквозь продувал ее сильный ветер — трамонтана. Высвечивая на миг сгорбленную фигурку старухи на углу, склоненную над жаровней с каштанами, качались фонари и тени домов и деревьев.