Тут я снял корону и с наслаждением растер лоб. Пора спускаться на кухню. Но есть я не хотел и выглядел неважно, чем огорчил родителей. Глаза мамы как будто вопрошали: «Почему ты не ешь? Чего не хватает моему сердечку? Я не могу спокойно смотреть на мое сердечко. Ты бледный, ты зеленый».

Зеленый я или нет, но любой повод хорош, чтобы подняться на террасу и затем на крышу маленькой прачечной. Тут я впервые понял, что больше ничего не отделяет меня от пропасти. И с закрытыми глазами долго лежал без движения, сопротивляясь непобедимому искушению.

Больше я не повторял свой опыт, но в лохани под крышей мне нравилось вспоминать то наваждение, которое помещалось на крыше и oт которого защищал меня потолок прачечной.

Мой цементный трон казался все выше, все привилегированней. А что такое высота? Точная противоположность низа. Вот чудесное название для наваждения! Что такое низ, если не хаос, масса, теснота, скученность, младенчество, бездна темного человеческого безумия, анархия. Низ – эта левая сторона. Верх – сторона правая, где располагаются монархия, иерархия, купол, архитектура и Ангел. Все поэты стремятся к Ангелу, но природный негативизм испортил вкусы – и они ищут лишь падших ангелов. А вот художники крепко стоят на земле. В очи входит к ним вдохновение, в сто раз превосходящее поэтическое. Чтобы открыть и показать настоящих ангелов – как те, что у олимпийца Рафаэля, художникам нет нужды маяться в липкой умственной путанице поэтов. Что касается меня, то, чем больше я бредил, тем оживленнее был мой взгляд.

Итак, подытожим: вот я, одинокий ребенок на девятом году жизни, сижу в цементной лохани наверху, под самой крышей, и у меня часто идет носом кровь. Внизу остается пушечное мясо, биологический конгломерат волос в носу, майонеза, волчка, душ чистилища, дебильных детей, которые выучат все, что пожелаешь, вареной рыбы и прочего. Меня никогда не тянуло на улицу, чтобы чему-нибудь научиться. Я был настойчив – и все еще таков. Моя мания одиночества доходила до патологии. Мне так не терпелось подняться под крышу, что к концу обеда я ссылался на колики, чтобы убежать, закрыться и хоть мгновение побыть одному. Эти побеги смягчали пытку едой, конца которой я должен был дожидаться, чтобы вскарабкаться в свою клетушку.

В коллеже я был агрессивным и не выносил, чтобы вольно или невольно нарушали мое уединение. Детей, которые все реже и реже пытались сблизиться со мной, я встречал так неприязненно, что они не повторяли своих попыток. Незапятнанная чистота этого мира одиночества была, между тем, потревожена в один прекрасный день и, конечно, женским образом.