Перед отъездом я готовил список моих последних визитов: утром кубист такой-то, монархист такой-то, коммунист такой-то; после обеда – избранные люди света; вечер для Гала и меня! К этим вечерам мы рвались всей душой, и в ресторане пары за соседними столиками были поражены тем, с какой нежностью мы беседуем, с каким трепетом влюбленных в разгар медового месяца. О чем мы говорили? Мы говорили о нашем уединении, о том, что возвращаемся в Кадакес. Там мы увидим озаренную солнцем стену, что укроет нас от ветра, колодец, который напоит нас водой, каменную скамью, на которой мы отдохнем. Паранойальнокритическим методом мы возведем первые лестницы и продолжим этот титанический труд, чтобы жить вдвоем, чтобы не было никого и ничего, кроме нас самих.

Мы приехали на вокзал Орсей, нагруженные как пчелы. Я всегда путешествовал с кипой документов и десятком чемоданов, переполненных книгами, коллекциями фотографий насекомых и памятников и бесконечными заметками. На этот раз мы везли еще мебель из парижской квартиры и керосиновые лампы, так как там не было электричества. Мои этюдники и огромный мольберт были малой частью багажа. Обустройство заняло целых два дня. Стены были еще сырыми и мы сушили их лампами. Наконец, на второй вечер мы свалились на большой диван, приспособленный под кровать. Северный ветер завывал на улице, как сумасшедший. На маленьком табурете перед нами сидела «дивно сложенная» Лидия. Она толковала с нами о тайном, о Господе, о статье про Вильгельма Телля, которую она только что прочла.

– Гийом и Телль – это два разных человека, один из Кадакеса, другой из Росаса…

Она готовила нам ужин и, развивая мысль о Вильгельме Телле, пришла в комнату с ножом и цыпленком, чтобы тут его прирезать. Усевшись поудобнее, она пересказывала нам последнюю статью Эухенио д'0рса и неловко вонзила нож в шею цыпленка. Голова упала в тарелку с землей.

– Никто не хочет верить, что «дивно сложенная» – это я. Я понимаю их. У людей голова не так хорошо варит, как у нас троих. Ума им не хватает, вот что, ничего не видят за буквами на бумаге. Пикассо мало говорит, но очень любит меня, он жизнь бы отдал за меня! Однажды он дал мне на время книжку Гет е…

Цыпленок дернулся два-три раза и протянул лапы. Лидия ощипывала перья, и пух разлетался по нашей комнате. Ударом ножа она разрубила тушку, окровавленными пальцами вынула потрошки и положила их в тарелку на стеклянном столике, рядом с ценнейшей книгой о Джованни Беллини. Увидев, что я встревожено встал и отодвинул книгу, Лидия горько усмехнулась и сказала мне: