Наша кровать была жесткой, будто набитой сухарями. Неудобная для сна, она способна была изнурить нас, напоминая, что у нас только одно тело, что мы обнажены. Гала, загорелая, как мальчишка, расхаживала по селению с открытой грудью. Я снова надел свое колье. Рыбаки Торремолинаса не знали стыда и снимали штаны, чтобы сделать свои дела, в нескольких метрах от нас. Одно из самых больших удовольствий подстерегало нас на пляже, где мы слышали эпическое сквернословие или подбадривающие драчунов голоса парней. Дрались, кидаясь камнями, и после каждой драки оставались разбитые головы и окровавленные лица. Тогда рыбаки переставали какать, вспоминали старые обиды, вставали, надевали штаны, хорошо уложив в них свои красивые и прекрасно вылепленные приборы, и вынимали ножи. И женщины, одетые в черное, приходили с распущенными волосами и простирали вверх руки, молясь Иисусу и непорочной Деве. Не было ничего печального или грязного. Даже злость была веселой и естественной. Даже кучки рыбаков были чистыми, украшенными сверху ягодами непереваренного муската, такого же свежего, как и до съедения.

В то время я был увлечен оливковым маслом. И во все добавлял его. Ранним утром я макал в него поджаренный хлеб с хамсой. Остатки я выпивал или кропил ими свою голову и грудь, втирая в волосы, которые росли как на дрожжах.

По приезде я снова стал писать «Человека-невидимку», начатого в Карри-ле-Руэ, и одновременно дописывал текст «Видимой женщины». Время от времени к нам приходила маленькая группа интеллектуалов-сюрреалистов, между которыми началась настоящая ненависть и которых разъедали, объединившись, черви коммунизма и фашизма. Вскоре я понял, что в день, когда черви разрастутся до змей, разразится большая и кровавая гражданская война.

Все шло своим чередом, пока однажды мы не получили множество плохих новостей. Галерея Гойманса, которая задолжала нам, месяц назад разорилась. Бунюэль в одиночку снимал «Золотой век», значит, практически я был отстранен. Столяр из Кадакеса выслал нам счет, который вдвое превышал предполагаемый. Наконец, наш богатый друг из Малаги уехал на три недели, не оставив нам адреса. Наши деньги были израсходованы и оставались какие-то крохи, дня на четыре. Гала предложила заказать наши деньги, хранившиеся в сейфе отеля в Барселоне. Но я не согласился, так как их не хватило бы даже оплатить счет столяра. Дом в Порт-Льигате пошел прахом. Единственным выходом было – телеграфировать в Париж, чтобы взять взаймы в счет картин и вернуть деньги по возвращении. Три дня не было ответа. Мы пересчитали оставшуюся у нас мелочь – было две песеты. По счастью, с нами пришел повидаться в тот вечер один сюрреалист, сочувству щий коммунистам. Я попросил его дать телеграмму в барселонский отель, чтобы нам выслали деньги. Два дня мы ждали ответа. В доме не было ни крошки. Наше бедствие объяснялось моим упрямым нежеланием следовать совету Гала. Вскоре ситуация показалась мне началом трагедии. Африканское солнце пекло и заставляло меня все видеть в красном и черном свете. В довершении ко всему в соседнем доме полусумасшедший парень убил свою мать молотком, да еще и карабинеры вечером подняли стрельбу по стае ласточек. Гала пыталась убедить меня, что наше положение скучное, но не трагическое, что нужно устроиться в отеле в Малаге и ждать денег из Барселоны, которые не дошли из-за страстной недели. Но я не слушал ее и продолжал абсолютно все видеть в черном свете с тех пор, как столкнулся с первыми экономическими трудностями. Я воспринял их как оскорбление судьбы, не дающей мне, Дали, завершить редактирование «Видимой женщины». Галючка была низведена до унизительного положения без горничной и без хлеба, поскольку у нас больше не было денег. Чаша терпения переполнилась.